Цепочка из эссе Скотта Александера о том, как работают аргументы, как их использовать и как их можно использовать неправильно.
Вы с партнёром играете в Повторяющуюся Дилемму Заключённого. Вы оба публично обязались следовать стратегии «око за око». До пятой итерации всё шло замечательно, вы счастливо загребали себе бонусы кооперации, но тут ваш партнёр внезапно нажал кнопку «предать».
– Ой, прости, – говорит партнёр, – у меня палец соскользнул.
– Я всё равно должен наказать тебя, просто на всякий случай, – говорите вы. – Я собираюсь предать в следующем раунде, посмотрим, как тебе это понравится.
– Ну, – говорит партнёр, – зная это, я думаю, я тоже предам, и мы оба окажемся в проигрыше. Но блин, это просто палец соскользнул. Не доверяя мне, ты лишаешь нас обоих преимуществ одного раунда кооперации.
– Это да, - отвечаете вы, – но если я этого не сделаю, то ты будешь чувствовать возможность предать в любой момент, используя оправдание «палец соскользнул».
– А что если, – предлагает ваш партнёр, – я пообещаю особенно пристально следить, чтобы мой палец не соскользнул опять, а ты пообещаешь, что если всё же соскользнёт, то ты ужасно меня накажешь, предавая несколько ходов подряд? Тогда мы оба снова сможем доверять друг-другу, и оба получим преимущества кооперации на следующем ходу.
Вообще, вы ни на секунду не поверили, что у него действительно случайно соскользнул палец. Но план звучит хорошо. Вы принимаете предложение, и кооперация продолжается, пока экспериментатор не останавливает игру. После игры вы раздумываете, что пошло не так, и могли ли вы сыграть лучше. Вы решаете, что лучшего пути в ситуации с «ошибкой» вашего партнёра всё же не было. В конце концов, план позволил вам получить максимальную в таких обстоятельствах полезность. Но теперь вы сожалеете, что в самом начале, до игры, вы не огласили что-нибудь вроде «Я буду наказывать случайные ошибки так же, как намеренное предательство, так что будь аккуратен».
Вы – преподаватель, идеально следующий утилитаризму, и присваивающий абсолютно одинаковую ценность благу других и своему. Вам нужно получить работы от всех пятидесяти студентов на вашем потоке, чтобы поставить им оценки за семестр к первому января. Вам не нравится работать на рождественских каникулах, так что вы установили дедлайн – все работы должны быть сданы к 15 декабря, или вы не будете их оценивать, и не успевшие это сделать провалятся по вашему предмету. О, и ваш предмет – основы экономики, и как часть курса ваши студенты в этом году должны вести себя эгоистично и максимизировать собственное благо.
Сдать работу вовремя стоит вашим ученикам 0 полезности, но они получают +1 полезности, если задержатся (им нравится прокрастинировать). Проверка сданной вовремя работы ничего вам не стоит, а вот проверка сданной после 15 декабря – приносит -30 полезности. Наконец, студент получает 0 полезности, если его работа проверена, но -100, если не проверена, и курс завален.
Если вы скажете «Нет никакого штрафа за несоблюдение дедлайна», то студенты сдадут работы поздно, получив +50 полезности (+1 на каждого). Вам же придётся проверять все 50 работ в каникулы, что принесёт вам -1500 полезности. Сумма – -1450.
Так что вместо этого вы говорите «Если вы не сдадите работу вовремя, я не буду её проверять». Все студенты высчитывают полезность опоздания, равную +1 за прокрастинацию, но -100 за несдачу, и доделывают свои работы вовремя. Вы оцениваете всё перед Рождеством, никто не завалил курс, суммарная полезность равна 0. Ура!
Или так – один студент приходит к вам в день после дедлайна.
– Извините, я вчера очень устал, так что мне ну очень не хотелось приходить сюда, чтобы сдать работу, – говорит он. – Я ожидаю, что вы всё равно её проверите – ведь вы идеальный утилитарист и скорее сами потеряете 30 полезности, чем позволите мне потерять 100.
– Извини, но если я позволю тебе так выкрутиться, то летом мне сдаст работу поздно весь поток, – отвечаете вы.
– Смотрите, у нас же есть процедура для изменения ранее поставленной оценки, – предлагает вам студент. – Если я ещё когда-нибудь так сделаю, или расскажу кому-нибудь про это, то вы сможете сделать так, чтобы я завалил этот курс. Теперь вы знаете, что проверка моей работы не повлияет ни на что в будущем. И она уж точно не может повлиять на прошлое. Так что нет причин этого не делать.
Вы верите, что студент ничего никому не расскажет, но возражаете.
– Ты приводишь этот аргумент потому, что ты ожидаешь, что я такой человек, на которого он подействует. Для того, чтобы кто-то другой не попытался провернуть то же самое, я должен быть таким человеком, на которого этот аргумент не подействует. Поэтому я не приму его и сейчас.
Следующей к вам приходит студентка.
– Извините, я не сдала работу вчера. Моя мать умерла, и я была на её похоронах.
– Как у всех профессоров экономики, у меня нет души, так что я не могу посочувствовать твоей потере, – отвечаете вы. – Если ты не приведёшь аргумент, который был бы применим к любому рациональному агенту на моей позиции, я не смогу продлить тебе сроки.
– Если вы продлите сроки, это не мотивирует других студентов задерживать свои работы. Они просто подумают: «Ей продлили срок, потому что её мать умерла». Другие студенты посчитают, что они смогут добиться того же, лишь если убьют собственных матерей, а даже студенты-экономисты не настолько злые. Более того, если вы не продлите сроки, это не поможет вам получить больше работ вовремя. Любой студент скорее выберет пойти на похороны своей матери, чем сдать курс, так что это никого не замотивирует.
Вы немного обдумываете это, решаете, что она права, и отодвигаете её дедлайн.
Третий студент приходит к вам.
– Извините, я не сдал свою работу вчера. Была большая игра «Медведей» и, как я говорил вам раньше, я большой их фанат. Но не беспокойтесь! Это редкость, чтобы у нас проходила такая важная игра, и не так много студентов настолько ими увлечены. Так что, в некотором роде, это не сильно отличается от той студентки, у которой умерла мать.
– Может и правда, что мало кто мог бы сказать и что он настолько большой фанат «Медведей», и что важная их игра была как раз за день до срока сдачи работы. Но принимая такое оправдание, я создал бы прецедент для принятия приблизительно настолько же хороших оправданий. А таких много. Может, кто-то увлечённый фанат какого-то сериала, финал которого как раз ночью перед дедлайном. Может, кто-то очень любит рок, а тут как раз концерт. Может, чей-то брат как раз приехал в город. Почти кто угодно может составить оправдание не хуже твоего, так что если я соглашусь проверить твою работу, мне придётся проверять у них всех. У студентки перед тобой совсем другой случай. В нашем обществе уже принято, что похороны члена семьи – одна из очень важных вещей. Принимая то оправдание, я установил прецедент для примерно таких же хороших оправданий, но почти никто не даст мне примерно такое же хорошее оправдание. Может, пара человек, которые сильно заболели, кто-то переживающий развод, что-то в этом роде. Не толпы людей, которые придут ко мне, если я продлю срок тебе.
Вы – муж замечательной и прекрасной женщины, которую вы очень любите и которую вы только что обнаружили в постели с другим мужчиной. В ярости, вы хватаете свой экземпляр «Введения в Теорию Игр» в твёрдой обложке и бьёте им этого мужчину по голове, мгновенно его убивая (это довольно большая книга).
На суде вы умоляете судью позволить вам остаться на свободе:
– Обществу в целом нужно сажать убийц. В конце концов, они опасные люди, которых нельзя просто отпускать. Однако, я убил этого человека только потому, что он спал с моей женой. На моём месте кто угодно поступил бы так же. Так что это не показатель того, насколько вероятно я убью кого-нибудь ещё. Я не опасен ни для кого, кто не спит с моей женой, а после этого случая я собираюсь развестись и прожить остаток жизни холостяком. Так что, удерживать меня от будущих убийств нет нужды, и меня можно вполне безопасно отпустить на свободу.
– Это убедительный аргумент, – отвечает судья, – и я верю, что ты никого в будущем не убьёшь. Однако, другие люди однажды будут в такой же ситуации: зайдя в дом, обнаружат измену. Обществу нужно иметь надёжное предварительное обязательство наказывать их, если они поддадутся своей ярости, чтобы удержать их от убийств.
– Нет, – говорите вы. – Я понимаю ваше рассуждение, но это не сработает. Если вы никогда не заставали изменяющую вам жену, вы не можете понять. Не важно, насколько сурово наказание, вы всё равно его убьёте.
– Хм-м, – говорит судья. – Я боюсь, я просто не могу поверить, что кто-то может быть настолько иррациональным. Но я понимаю, в чём суть. Я дам тебе срок поменьше.
Вы – диктатор Восточной Напримерии, банановой республики, существующей за счёт своего основного экспорта – высококачественных гипотетических сценариев. Вы всегда точили зуб на своего давнего врага, Западную Напримерию, но ООН ясно заявила, что любая страна в вашем регионе, которая агрессивно вторгнется в другую, будет сурово наказана санкциями и, возможно, даже подвергнута «смене режима». Так что вы пока оставляете Западную Напримерию в покое.
Однажды, несколько западнонапримерцев, проводящих геологоразведку сценарных жил, ненамеренно перешли вашу неразмеченную границу. Вы незамедлительно объявляете это «враждебным проникновением шпионов Западной Напримерии», объявляете войну и быстро захватываете их столицу.
На следующий день вам звонит Пан Ги Мун, и он в ярости:
– Я думал, мы в ООН ясно выразились, что страны теперь не могут просто вторгаться друг в друга!
– Но разве вы не читали наш рупор пропа… кхе-кхе, официальную газету? Мы не просто вторглись. Мы отвечали на западную агрессию!
– Бред собачий! – говорит Генеральный Секретарь. – Это была пара заблудившихся геологов, и вы это знаете!
– Ну хорошо, – говорите вы. – Давайте рассмотрим ваши варианты. ООН необходимо сделать надёжное предварительное обязательство наказывать агрессивные страны, а то все будут вторгаться в своих слабых соседей. И вам надо исполнять свои угрозы, иначе обязательство не будет надёжным. Но вам на самом деле не нравится исполнять свои угрозы. Вторжение в страну-нарушителя убьёт многих на обеих сторонах и будет непопулярным в народе, а санкции навредят и вашей экономике и приведут к душераздирающим фотографиям голодающих детей. Что вы на самом деле хотите, так это позволить нам уйти безнаказанными, но так, чтобы это не привело к тому, что в других странах подумают, что они могут так же. К счастью, мы создали правдоподобную историю о том, что мы следовали международным законам. Конечно, принять пару геологов за вторжение было глупо с нашей стороны, но нет международного закона, запрещающего глупость. Если вы махнёте на нас рукой как на просто ошибшихся, у вас не будет трудностей, связанных с нашим наказанием, а другие страны не подумают, что могут делать что угодно. Кроме того, вам не придётся жить в страхе, что мы сделаем что-то подобное ещё раз. Мы уже показали, что мы не начнём войну без casus belli. Если другие страны нам его не дадут, им нечего бояться.
Пан Ги Мун не верит вашей истории, но страны, которые бы терпели экономический урон ради санкций и смены режима, решили что они верят ей достаточно, чтобы ни во что не вмешиваться.
Вы – губернатор штата, в котором живёт много индейцев. Вы запретили все изменяющие сознание вещества (с исключением уважаемых алкоголя, табака, кофеина и нескольких других), потому что вы настоящий Американец, который верит, что они заставят подростков совершать преступления. К вам приходит представитель индейского населения.
– Наши люди использовали пейотль в религиозных обрядах сотнями лет. – говорит он. – Это не привело нас ни к зависимости, ни к совершению преступлений. Пожалуйста, последуйте Первой Поправке и сделайте исключение для наших религиозных целей, чтобы мы могли продолжать практиковать свои древние ритуалы.
Вы соглашаетесь. Тогда лидер атеистического сообщества вашего штата проникает в ваш офис через вентиляцию (потому что, ну серьёзно, как ещё лидер атеистов может получить доступ к губернатору штата?).
– Как атеист, – говорит он, – я оскорблён тем, что вы делаете исключения из своего анти-пейотлевого закона для религиозных целей, но не, скажем, рекреационных целей. Это нечестная дискриминация в пользу религии. То же верно для законов, по которым сикхи могут носить тюрбаны в школе в поддержку Бога, но мой сын не может носить бейсболку в школе в поддержку «Yankees». И для законов, по которым мусульмане могут получить перерыв в работе на государственной должности для молитвы пять раз в сутки, но я не могу получить перерыв для перекура. И для законов, по которым в столовых государственных учреждений должна быть специальная кошерная еда для иудеев, но не специальная паста для людей, которые очень любят пасту.
– Хотя мои политические решения и выглядят так, будто я считаю, что религия важнее любых других потенциальных причин нарушать правила, – отвечаете вы, – можно сделать и нерелигиозное обоснование для них. Важное свойство больших мировых религий состоит в том, что их ритуалы зафиксированы сотнями лет. Позволение людям нарушать законы в религиозных целях делает религиозных людей очень довольными, но не ослабляет законы. В конце концов, мы все знаем, где практики больших американских религий входят в конфликт с секулярными законами, и всё это не очень-то и важно. Так что общий принцип «Я позволю людям нарушать законы, если это необходимо для устоявшихся и хорошо известных религиозных ритуалов» несёт довольно мало риска и делает людей счастливыми не угрожая концепции закона вообще. Но общий принцип «Я позволю людям нарушать законы в рекреационных целях» несёт много риска, потому что он служит довольно сильным оправданием для почти кого угодно нарушить почти какой угодно закон. Я был бы рад предоставлять в государственных учреждениях каждому его любимую еду. Но если я приму ваш запрос пасты, потому что вы любите пасту, мне придётся и дальше следовать общему принципу и предоставлять всем именно ту еду, которую они больше всего хотят, что было бы непомерно дорого. Предоставляя же иудеям кошерную еду, я могу удовлетворить их довольно сильное предпочтения, не будучи вынужденным удовлетворить чьи-то ещё.
На следующий день лидер атеистов приходит вновь. На нём накладные усы и сомбреро.
– Я представляю Церковь Вождения со Скоростью 50 Миль в Час в Зоне Ограничения 30 Миль в Час, – говорит он. – Для членов нашей церкви езда со скоростью хотя бы на двадцать миль в час выше установленного предела священна. Пожалуйста, предоставьте нам исключение из правил дорожного движения.
Вы решаете подыграть.
– Как долго существует ваша религия, и как много у вас людей? – спрашиваете вы.
– Не очень долго, и не очень много людей, – отвечает он.
– Вижу, – говорите вы. – в таком случае вы секта, а вовсе не религия. Извините, мы не ведём дел с сектами.
– В чём конкретно разница между сектой и религией?
– Разница в том, что секты основаны довольно недавно и довольно малы, поэтому мы подозреваем, что они существуют с целью получения преимущества за счёт особой роли, которую мы отводим религии. Создание исключения для вашей секты угрожало бы надёжности нашего предварительного обязательства наказывать нарушителей закона, потому что это означало бы, что кто угодно, желающий нарушить закон, может просто основать секту для этого.
– Как моей секте стать настоящей религией, заслуживающей юридических преимуществ?
– Ей нужно быть достаточно древней и уважаемой, чтобы версия о том, что она создана для получения преимущества над законами была неправдоподобной.
– Звучит как непростое дело.
– Или, как вариант, вы можете попробовать написать несколько отвратительных научно-фантастических романов и нанять толпу адвокатов. Я слышал, это теперь тоже работает.
Во всех этих историях, одна сторона хочет надёжно и заранее обязать себя следовать правилу, но имеет стимулы простить нарушения другими людьми этих правил. Другая сторона нарушает правило, но приводит оправдание, объясняющее, почему именно это нарушение нужно простить.
Ответ первой стороны базируется не только на том, верит ли она в оправдание, и даже не на том, морально ли оно, а на том, может ли оправдание быть принято без вреда надёжности обязательства.
Основной принцип заключается в том, что принимая оправдания создатель правил так же демонстрирует намерение принимать все настолько же качественные оправдания в будущем. Есть исключения – принятие оправдания с глазу на глаз, будучи уверенным, что про это никто не узнает, или принятие его лишь однажды с чётким условием того, что вы не будете делать это больше никогда – но это всё в некотором роде сделки с дьяволом, так как кто угодно, кто может предсказать, что вы так поступите, может получить преимущество за ваш счёт.
Нашему обществу нравится считать, что оно использует оправдания не так, как показано в этих историях. Что оно принимает лишь правдивые оправдания, которые хорошо соотносятся с человеком, который их даёт. Я не заявляю, что привычное представление об оправданиях бессмысленно. Однако я считаю, что теоретикоигровой взгляд тоже несёт в себе истину. Я также думаю, что он может быть полезным в случаях, когда обычное представление не работает. Он может прояснить случаи в законе, международной дипломатии и политике, где не помешал бы инструмент посильнее легко запутываемого интуитивного представления.
Скользкая дорожка сама по себе скользковатая концепция. Представьте, как бы вы объясняли её инопланетянину: «Ну, мы, правильно думающие люди, довольно таки уверены, что Холокост был, так что запрет отрицания Холокоста заткнул бы некоторых чокнутых и улучшил качество дискуссий. Но это шаг по дороге к штукам вроде запрета непопулярных политических позиций или религий и мы, правильно думающие люди, против этого, поэтому мы не запрещаем отрицать Холокост».
Однако инопланетянин мог бы ответить: «Но вы можете просто запретить отрицание Холокоста, но не запрещать непопулярные политические позиции или религии. Тогда вы, правильно думающие люди, получите что хотите, но не то, что не хотите».
Далее я рассуждаю о том, как можно было бы возразить инопланетянину.
Этот пункт скучный и не содержит философских прозрений, он упомянут только для полноты. Возражение сводится к тому, что сдача некоторых позиций влечёт риск потерять выбор, сдавать или нет другие позиции.
Например, если люди отдали своё право на частную жизнь и позволили государству мониторить их телефонные звонки, сетевой траффик и разговоры в публичных местах, то, если произойдёт военный переворот, противостоять ему будет очень сложно, ведь не будет никакого способа секретно организовать восстание. Этот аргумент часто всплывает и в дискуссиях о контроле за оружием.
Я не уверен, что это возражение вообще о скользких дорожках. Это скорее похоже на более прямолинейное «Не отказывайтесь от полезных инструментов борьбы с тиранией».
Ранее на LessWrong – «Приключения Ганди-Убийцы»: Ганди предложили принять таблетку, которая сделает из него неостановимого убийцу. Поскольку в текущем состоянии он пацифист и не хочет, чтобы другие люди погибали, он отказался принять её. Даже если мы предложим ему за это миллион долларов, он откажется — его отвращение к насилию достаточно сильно.
Однако, допустим, что мы предположим Ганди миллион долларов за то, чтобы он принял другую таблетку, которая уменьшит его неприятие убийств на 1%. Это звучит как довольно неплохая сделка. Даже личность, чьё неприятие убийств на 1% меньше, чем у Ганди, всё ещё довольно пацифистична и вряд ли кого-нибудь убьёт. А миллион долларов можно пожертвовать любимой благотворительной организации и, вероятно, спасти сколько-то жизней. Так что Ганди принимает предложение.
Теперь мы итерируем процесс: каждый раз, когда Ганди принимает таблетку «уменьшить-неприятие-убийства-на-1%» мы предлагаем ему ещё миллион долларов, если он примет такую же ещё раз.
Возможно, исходный Ганди, поразмыслив, решил бы, что стоит взять пять миллионов долларов и уменьшить неприятие убийств на пять процентов. Может, 95% его изначального пацифизма – это крайний уровень, на котором он может быть абсолютно уверен, что он всё ещё будет следовать своим пацифистическим идеалам.
К сожалению, выбирает, принять шестую таблетку или нет, уже не исходный Ганди. Выбирает уже Ганди-95%. И Ганди-95% уже не настолько заботится о пацифизме, как исходный Ганди. Он всё ещё не хочет становиться убийцей, но не видит катастрофы в том, чтобы его неприятие убийств было на уровне 90% от изначального, это всё ещё довольно хорошо.
Что если каждого Ганди вполне устраивают Ганди на 5% более склонные к убийствам, чем он сам, но не более того? Оригинальный Ганди начал бы принимать таблетки, надеясь спуститься только до 95%, но Ганди-95% принял бы ещё пять, надеясь спуститься до 90%, и так далее, и вот он неистово несётся по улицам Дели, убивая всех на своём пути.
Теперь хочется сказать, что Ганди не следовало бы принимать даже самую первую таблетку. Но это тоже выглядит странно. Мы действительно заявим, что Ганди не должен взять по сути подарок в миллион долларов за то, чтобы превратить себя в Ганди-99%, который был бы практически неотличим в своих действиях от оригинала?
Возможно, лучший вариант для Ганди – это «оградить» кусочек скользкой дорожки, установив точку Шеллинга – произвольную точку, которая ценна как разделительная линия. Если он может сдержать своё предварительное обязательство, то он максимизирует свою выгоду. К примеру, изначальный Ганди мог бы принести великую клятву не принимать больше пяти таблеток, или, если он не доверяет собственной честности, он мог бы отдать всё своё самое ценное своему другу и попросить уничтожить это, если Ганди примет больше пяти таблеток. Это заставило бы будущего его придерживаться границы в 95% несмотря на то, что будущий он уже хотел бы, чтобы та же стратегия предварительного обязательства позволяла бы ему дойти до границы в 90%.
В реальности случается, что когда мы меняем правила, мы также меняем своё мнение о том, как нужно менять правила. Например, мне кажется, что католическая церковь следует принципу: «Если мы откажемся от этой традиционной практики, люди потеряют уважение к традициям и захотят отказаться и от других традиционных практик, и так далее».
Однажды вечером я начал играть в «Цивилизацию Сида Мейера» (если вам интересно, это была версия IV, – версия V ужасна). На следующий день мне нужно было на работу, поэтому я хотел в полночь закончить и пойти спать.
Наступает полночь и я рассматриваю варианты. Мне хочется продолжить играть в «Цивилизацию». Однако я знаю, что завтра буду несчастен, если не высплюсь. Поскольку я склонен к гиперболическому обесцениванию, ближайшие десять минут для меня очень ценны, однако кривая после них уже довольно плоская и моё состояние в 0:20 для меня ценно примерно в той же мере, что и моё состояние завтра утром на работе. Плюс-минус десять минут сна не сделают особой разницы. Так что я говорю: «я поиграю в Цивилизацию десять минут – „всего лишь ещё один ход“ – и потом лягу спать».
Время проходит. Уже 0:10. Я всё ещё гиперболический обесцениватель и ценю следующие десять минут куда сильнее последующего времени. Как что я решаю: я поиграю до 0:20, плюс-минус десять минут не сделают особой разницы, а потом – спать.
И так далее. В итоге моя империя распространяется на весь глобус, и я вижу, как в моё окно заглядывает восходящее солнце.
Это, по сути, тот же процесс, которые происходил с Ганди-Убийцей, кроме того, что роль изменяющей ценности таблетки играет время и моя собственная склонность гиперболически обесценивать.
Решение схожее. Если бы я рассмотрел эту проблему ранее вечером, я мог бы заранее выбрать полночь как удобное круглое время, что делает её хорошей точкой Шеллинга. Тогда, решая, играть или нет после полуночи, я буду трактовать свой выбор не как «Полночь или 0:10» — потому что здесь 0:10 гарантировано выиграет, — а «Полночь или сдача единственной надёжной точки Шеллинга и скорее всего игра всю ночь», что, наверное, напугает меня достаточно, чтобы я выключил компьютер.
(Если я замечу эту проблему в 0:01, я могу выбрать точку 0:10, если я особенно хорош в предварительных обязательствах, но это не очень естественная точка Шеллинга, и проще сказать что-то вроде «Как только я завершу этот ход», или «Как только я изучу эту технологию».)
Предположим, вы зороастриец, и таких как вы примерно 1% населения вашей страны. Кроме зороастрийцев, в вашей стране есть ещё пятьдесят маленьких религий, и каждую тоже исповедует по 1% населения. Ещё 49% ваших соотечественников – атеисты, которые страстно ненавидят религию.
Вы узнали, что государство собирается запретить даосизм, который исповедует 1% населения. Вам никогда не нравились даосисты — это же мерзкие отрицатели света Ахура Мазды. Поэтому вы поддерживаете это решение. Когда вы узнаёте, что государство собирается запретить сикхов и джайнистов, вы поступаете так же.
Но теперь вы попали в неудачное положение, описанное Мартином Нимёллером:
Когда нацисты пришли за коммунистами, я молчал, я же не коммунист.
Потом они пришли за социал-демократами, я молчал, я же не социал-демократ.
Потом они пришли за членами профсоюза, я молчал, я же не член профсоюза.
Потом они пришли за евреями, я молчал, я же не еврей.
Потом они пришли за мной, но мы уже сдали единственную надёжную точку Шеллинга.
Когда запрещённые даосисты, сикхи и джайнисты перестали влиять на принимаемые решения, 49% атеистов обрели достаточно влияния, чтобы запретить зороастрийцев и кого угодно ещё, кого им захочется. Лучшей стратегией было бы всем пятидесяти одной маленькой религии образовать коалицию для защиты прав друг друга на существование. В этой игрушечной модели, они могли бы это сделать на экуменическом конгрессе или на каком-нибудь другом стратегическом совещании.
Но в реальном мире нет пятьдесят одной хорошо разграниченной религии. Есть миллиарды людей, и у каждого своя точка зрения, которую хочется защитить. Координироваться всем — очень непрактично, поэтому остаётся полагаться на точки Шеллинга.
В оригинальном примере с инопланетянином я сжульничал, использовав словосочетание «правильно думающие люди». В реальности, определить, кто входит в Клуб Правильно Думающих – половина дела, и у каждого скорее всего будет своё мнение на этот счёт. Так что, единственное практичное решение этой координационной проблемы, «единственная надёжная точка Шеллинга» - это просто всем согласиться защищать всех остальных, независимо от того, правильно ли они думают, и это проще, чем пытаться скоординироваться с исключениями, вроде отрицателей Холокоста. Сдай отрицателей Холокоста, и никто не сможет быть уверен, какая точка Шеллинга выбрана теперь, и есть ли она вообще…
Однако не всё так просто. В части Европы годами действует запрет на отрицание Холокоста и всех это вполне устраивает. У свободы слова есть также много других весьма уважаемых исключений, вроде свободы кричать «пожар» в переполненном театре. Предположительно, эти исключения защищены традицией, что позволяет им стать новой точкой Шеллинга, или же они настолько очевидны, что все кроме отрицателей Холокоста согласны ввести специальное исключение для них, не беспокоясь о том, что это повлияет на них самих.
Аргумент о скользкой дорожке вполне имеет право на существование, когда выбор влияет не только на мир напрямую, но и на желание или возможность принимать решения в дальнейшем. Скользкой дорожки иногда можно избежать, установив «забор Шеллинга» – точку Шеллинга, которую всерьёз обязуются защищать все вовлечённые группы (или же все версии одного и того же человека в разное время и разных состояниях).
Кардиологами становятся очень своеобразные люди. И не всегда в хорошем смысле.
Наверное, вы пару раз натыкались на истории вроде «кардиолог подделал результаты обследования и провёл опасную необязательную операцию, чтобы получить больше денег». Однако наверняка вы не представляете, насколько частое это явление. Кардиолог из Мэриленда ради денег провёл более 500 опасных необязательных операций. Другой кардиолог из Мэриленда, никак не связанный с первым, провёл ещё 25. Калифорнийский кардиолог осуществил ещё «несколько сотен» опасных необязательных операций и был задержан ФБР. Кардиолог из Филадельфии — аналогично. Кардиолог из Северной Каролины — аналогично. 11 кардиологов из Кентукки — аналогично. Кстати, всего в нескольких милях от моего собственного госпиталя, мичиганский кардиолог тем же способом заработал 4 миллиона долларов. И так далее, и так далее, и так далее.
И речь не только о том, что множество кардиологов совершают опасные необязательные операции ради быстрых денег. И даже не только о мошенничестве с страховками в кардиологии, откатах в кардиологии или заговорах кардиологов по фальсификации данных. Это всё можно было бы списать на то, что кардиология как область деятельности создаёт соответствующие стимулы. Речь о том, что кардиологами становятся очень своеобразные люди.
Возьмём сексуальные домогательства. Глава Йельского департамента кардиологии уволен за сексуальное домогательство, сопровождавшееся «безудержными издевательствами». Стенфордский кардиолог обвинён в сексуальных домогательствах к студенткам. Балтиморский кардиолог признан виновным в сексуальном домогательстве. Кардиолог из Лос-Анджелеса оштрафован на 200 тысяч долларов за приставания к медперсоналу. Три разных пенсильванских кардиолога сексуально домогались одной и той же женщины. Аризонского кардиолога подозревают в 19(!) не связанных друг с другом случаях сексуального насилия. Один из «ведущих мировых кардиологов» уволен за пересылку фотографий своих гениталий подруге. Нью-Йоркский кардиолог заимел себе проблем, отказавшись оплатить счёт в стрипклубе на 135 тысяч долларов. Манхэттенский кардиолог фотографировал голых пациентов и использовал фотографии для домогательств к сотрудницам. Нью-Йоркский кардиолог тайно установил скрытую камеру в ванной комнате. Просто чтобы разбавить список: кардиолога из Флориды ложно обвинили в сексуальных домогательствах в результате длительной вражды с другим кардиологом.
Ну да, вы можете возразить, что если рассматривать высокостатусных мужчин, руководящих множеством подчинённых, то сексуальные домогательства будут угнетающе частым явлением просто в результате влияния среды. Однако вот вам кардиолог из Техаса, признавший себя виновным в домогательстве к детям. Калифорнийский кардиолог, убивший двухлетнего ребёнка. Автор одного из лучших учебников по кардиологии арестован по обвинениям, которые Википедия описывает как «связанные с детской порнографией и кокаином».
Это становится странным. Слышали про австралийского кардиолога, которого хотят выдать в Уганду, где он обвинён в «терроризме, грабежах с отягчающими обстоятельствами и убийстве семерых человек»? Что насчёт кардиолога из Лонг-Айленда, который заказал наёмному убийце кардиолога-соперника, а ещё зачем-то искал «достаточно взрывчатки, чтобы взорвать здание»?
Как я уже сказал, это очень своеобразные люди.
С учётом недавних обсуждений здесь искажений в СМИ, я бы хотел напомнить про описанное Алиссой Вэнс «Искажение китайского грабителя»:
…когда общая проблема используется для нападок на конкретного человека или группу, несмотря на то, что у других групп эта проблема выражена в той же (или даже большей) степени.
К примеру, если вы не любите китайцев, вы можете найти историю о том, как китаец кого-то ограбил, и заявить, что существует большая социальная проблема в виде китайцев, становящихся грабителями.
Сначала эта идея мне не показалась слишком уж интересной. Проблема выглядит как уже хорошо знакомое навешивание стереотипов — то, о чём мы довольно часто думаем, и что аккуратно напоминаем себе избегать.
Однако когда я перечитал пост, я подумал, что этот аргумент более сложный. Китайцев больше миллиарда. Если один из тысячи - грабитель, то вы можете предъявить сомневающимся миллион примеров китайцев-грабителей. Многие люди думают о навешивании стереотипов как: «Вот один пример, где аутгруппа сделала что-то плохое», а потом вы возражаете: «Но мы не можем делать обобщения про целую группу всего по одному примеру!» Менее очевидно, что возможна ситуация, когда вы приведёте миллион примеров ложного стереотипа, и он всё ещё останется ложным стереотипом. Вы можете четыре месяца подряд по двенадцать часов в день заниматься исключительно приведением примеров китайцев-грабителей, по одному преступлению в десять секунд – и это всё ещё не будет значить ничего.
Если мы действительно обеспокоены искажениями в СМИ, мы должны считать «Искажение китайского грабителя» одним из их сильнейших орудий. Людей очень много — только лишь в Америке их 300 миллионов. Не важно, какую позицию СМИ хочет занять – характерные примеров будут исчисляться сотнями. Не важно, насколько редко встречается явление, возможность освещать подтверждения не иссякнет.
Эта тема недавно освещалась в контексте «войны с полицией». AEI пишет:
Идёт ли в Америке сегодня «война с полицией?» Большая часть американцев думают, что да, и легко понять почему, если принять во внимание то, как СМИ освещают эту тему. Поиск в Google news выдаёт 32000 результатов по фразе «война с копами» и ещё 12100 по «война с полицией», с сенсационными заголовками вроде «Война с копами в Америке разгорается» и «Брэтон предупреждает о тяжёлых временах впереди из-за войны с копами». Недавний опрос «Rasmussen» выявил, что 58% преимущественно американских респондентов ответили «Да» на вопрос «Идёт ли в Америке сегодня война с полицией», а не согласились только 27%. Но данные по перестрелкам с полицией за последнюю неделю в Америке, собранные The Guardian рассказывают совсем другое — безопасность полицейских растёт.
Согласно данным, предоставленным «Мемориальной страницей погибших полицейских» по годовому числу неслучайных связанных с огнестрельным оружием потерь в полиции, текущий 2015 год станет самым безопасным годом для охранителей порядка в США со времён 1887 (с исключением чуть более безопасного 2013), более 125 лет назад. Если учесть поправку на рост населения, то 2013 и 2015 станут самыми безопасными годами для полиции за всю историю США, сравнивая по годовому числу вызванных огнестрельным оружием потерь в полиции на миллион человек.
Если это удобно с политической точки зрения, легко убедить американцев в том, что идёт война с полицией. Достаточно лучше освещать существующие убийства полицейских. Поскольку Америка — большая страна с очень многочисленной полицией, даже низкая априорная вероятность быть убитым обеспечит множество сенсационных историй об убитых полицейских. По моим подсчётам, если полицейских убивают с той же частотой, что и всех остальных, получается по два убийства в неделю. Хотя освещать эти убийства вполне законно, такое освещение может быть обманчивым, если оно не сопровождается уточнениями, растёт ли количество этих убийств или падает, больше ли убивают полицейских, чем обычных людей или меньше. И всё равно это освещение будет казаться пугающим, даже если явно посчитать отношения.
Однако анализ Хомского привёл бы к вопросу, является ли «война с копами» действительно уникально плохим примером журналистского злоупотребления, или же это обычное дело, уникальное только тем, что оно было подсвечено вместо того, чтобы позволить ему остаться незамеченным.
Давайте для последовательности продолжим тему полиции. Я уже приводил довольно похожие аргументы рассматривая заявления о расово-обусловленной полицейской стрельбе (см. часть D тут), но давайте не будем лезть в эту конкретную кроличью нору и обсудим более широкую и тревожную тему. Мы все слышали рассказы об ужасной полицейской жестокости. Предположим, что мы слышали ровно X таких историй. Учитывая, что в США около 100 тысяч полицейских, согласуется ли X с выводом о том, что эта проблема ужасная и систематическая, или что она относительно ограниченная?
Это не так просто. Быстрая оценка Ферми: если я могу вспомнить около одной ужасной истории полицейской жестокости в неделю, и предположить, что есть пятьдесят не освещённых на каждую освещённую, то за год получается…
Но погодите – что если я солгал, и на самом деле в США 500 тысяч полицейских? Внезапно уровень полицейской жестокости стал в пять раз меньше, чем секунду назад. Если вы раньше верили, что полицейских 100 тысяч и что уровень полицейской жестокости позорно высок, но что уменьшение его в пять раз было бы победой – что ж, теперь вы можете считать, что победили.
Что если я вам скажу, что число 500 тысяч тоже ложь, и на самом деле копов куда больше? Вы хоть немного представляете, сколько их вообще? Не следует ли вам сначала узнать уровень полицейской жестокости хотя бы с точностью до порядка, а уж потом решать, не слишком ли он высок? Что если я скажу вам, что реальное число – миллион копов? Пять миллионов? Десять? Это в сто раз больше, чем изначальная оценка в 100 тысяч. Не должна ли информация о том, что уровень полицейской жестокости составляет всего 1% от изначальной оценки (или, в другом направлении, 10000%) как-то изменить ваше мнение?
(Нет, я не скажу вам, сколько их на самом деле. Ищите информацию сами.)
И я замечаю то же самое в отношении очень многих тем. СМИ постоянно скармливают нам истории о том, как нёрды-технари так или иначе являются сексистами. Но мы можем подозревать, что они хотят продвинуть этот тезис независимо от того, правдив ли он. Сколько у нас нёрдов-технарей? Миллион? Десять миллионов? Сколько жутких историй о домогательствах в Кремниевой Долине вы слышали? Знаем ли мы, выше это или ниже базового уровня для похожих отраслей? Растёт этот уровень или падает? Как бы он выглядел, если бы у нас был доступ к данным в пересчёте на количество людей?
Сейчас вы наверняка уже понимаете, что было не так в начале текста. Но на всякий случай скажу прямым текстом: кардиологи — замечательные люди, и, насколько мне известно, они не менее этичны, чем представители любой другой профессии. Я выбрал их случайно – ну, не совсем случайно, один на днях на меня накричал, потому что, очевидно, звонить кардиологу поздно ночью только потому, что у твоего пациента серьёзная срочная проблема с сердцем, это какое-то невероятное медицинское faux pas. Вряд ли кто-то когда-либо заявлял, что есть какая-то общая проблема с кардиологами, и насколько мне известно, для этого нет никаких свидетельств.
Если вы прочитали часть I этого эссе и покивали, думая «Вау, кардиологи стрёмные, должна быть какая-то системная проблема в кардиологии как профессии, надо что-то с этим делать», сочтите это свидетельством того, что кто-то достаточно мотивированный – особенно журналист! – может заставить вас испытать те же чувства по отношению к совершенно любой группе.